Танец с драконами - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Много лет спустя он попытался найти своих родителей, чтобы сказать им, что их Комок стал великим Варамиром Шестишкурым, но оба были уже мертвы и преданы огню. «Перешли в деревья и реки, перешли в камни и землю. Превратились в прах и пепел». Именно так и сказала лесная ведьма его матери в день, когда умер Желвак. Комок не хотел быть прахом земным — мальчик грезил о том дне, когда барды споют о его деяниях и будут целовать прекрасные девушки.

«Когда я вырасту, я стану Королём-за-Стеной», — обещал себе Комок. Он не стал королем, но был весьма близок к этому. Имя Варамира Шестишкурого вселяло страх в сердца людей. Он ехал в бой верхом на спине белой медведицы тринадцати футов ростом, держал на коротком поводке трёх волков и сумеречного кота и сидел по правую руку от Манса-Налётчика.

«Это из-за Манса я оказался здесь. Не надо было мне его слушать. Надо было влезть в шкуру моей медведицы и разорвать его на кусочки».

Ещё до Манса Варамир был кем-то вроде лорда. Он жил один в чертоге, выстроенном из мха, земли и срубленных брёвен, который до него принадлежал Хаггону; сюда приходили его звери. С десяток деревень платил ему дань хлебом, солью и сидром, поставляли ему плоды из своих садов и овощи с огородов. Мясо он добывал сам. Когда он хотел женщину, то посылал сумеречного кота ходить за ней по пятам — и любая приглянувшаяся Варамиру девушка безропотно ложилась к нему в постель. Некоторые приходили в слезах, да, но всё же они приходили. Варамир давал им своё семя, брал прядь их волос себе на память и отсылал обратно. Время от времени какой-нибудь деревенский герой являлся к нему с копьём в руках, чтобы убить чудовище и спасти сестру, любовницу или дочь. Этих он убивал, но женщинам никогда не причинял вреда. Некоторых он даже осчастливил детьми.

«Недоростки. Маленькие и хилые, как Комок, и никто из них не обладал даром».

Страх заставил его, пошатываясь, подняться на ноги. Держась за бок, чтобы унять сочащуюся из раны кровь, Варамир доковылял до двери, откинул рваную шкуру, прикрывавшую проем, и оказался перед сплошной белой стеной. «Снег». Неудивительно, что внутри стало так темно и дымно. Падающий снег похоронил под собой хижину.

Когда Варамир толкнул снежную стену, она рассыпалась — снег был всё ещё мягким и мокрым. Снаружи ночь была белой как смерть; тонкие бледные облака пресмыкались перед серебристой луной, и с небес холодно взирали тысячи звёзд. Он видел белые бугры, в которые превратились другие хижины, погребённые под снежными заносами, и за ними бледную тень закованного в лёд чардрева. К югу и западу от холмов простиралась необозримая белая пустошь, где ничто не двигалось, кроме летящего снега.

— Репейница, — жалобно позвал Варамир, соображая, как далеко она могла уйти.

«Репейница. Женщина. Где ты?».

Вдалеке завыл волк.

Варамира пробила дрожь. Он узнал этот вой, так же как Комок когда-то узнавал голос своей матери.

«Одноглазый».

Он был старшим из трёх, самым крупным и свирепым. Охотник был гибче, быстрее, моложе, Хитрюга коварнее, но оба они боялись Одноглазого. Старый волк был бесстрашным, безжалостным и диким.

Умерев в теле орла, Варамир потерял власть над другими своими зверьми. Его сумеречный кот убежал в лес, а белая медведица набросилась с когтями на окружающих, успев разорвать четверых, пока её не закололи копьем. Она убила бы и Варамира, окажись он рядом. Медведица ненавидела его и приходила в ярость каждый раз, когда он надевал её шкуру или забирался ей на спину.

А вот его волки…

«Мои братья. Моя стая».

Много ночей подряд он спал среди них, его окружали их мохнатые тела, помогая сохранить тепло.

«Когда я умру, они съедят меня и оставят только кости, которые оттают из-под снега с приходом весны», — эта мысль странным образом утешала. В прошлом волки Варамира частенько приходили к нему за едой — и вполне естественно, что он, в конце концов, накормит их ещё раз. Он вполне может начать свою вторую жизнь, обгладывая теплую мертвую плоть со своего собственного трупа.

Из всех зверей проще всего привязать к себе собак — они живут так близко к людям, что и сами становятся почти что людьми. Вселиться в собаку, надеть её шкуру — всё равно что обувать старый башмак из мягкой разношенной кожи. Башмак по своей форме уже готов принять ногу, и собака готова принять ошейник — даже если ошейник невидим для глаз. С волками труднее. Человек может подружиться с волком, даже сломить его волю, но никто не сможет в полной мере его приручить.

— Волки и женщины вступают в супружество раз и навсегда, — не раз повторял ему Хаггон. — Ты вселяешься в волка, и это как женитьба. С этого дня волк — часть тебя, а ты — его часть. Вы оба меняетесь.

С другими зверями лучше не связываться, считал охотник. Коты самодовольны и жестоки, они в любой момент готовы на тебя броситься Лоси и олени — добыча для хищников: если носить их шкуру слишком долго, даже отчаянный храбрец станет трусом. Медведи, вепри, барсуки, хорьки… Хаггон всего этого не одобрял.

— Ты никогда не захочешь носить эти шкуры, мальчик. Тебе не понравится то, во что они тебя превратят.

Если верить ему, птицы были хуже всего.

— Человеку не следует покидать землю. Проведи слишком много времени в облаках — и ты не захочешь возвращаться обратно. Я знавал оборотней, что пробовали вселяться в ястребов, сов, воронов. Потом даже в собственной шкуре они становились безразличны ко всему и только пялились в треклятые небеса.

Впрочем, так считали далеко не все оборотни. Как-то, когда Комку было десять, Хаггон сводил его на сходку себе подобных. Больше всего в кругу было варгов — волчьих братьев, но мальчик увидел на сходке и оборотней чуднее и любопытнее. Боррок так был похож на своего вепря, что ему только клыков не доставало, у Орелла был орел, у Бриары — её сумеречный кот (стоило Комку его увидеть, как он захотел сумеречного кота и себе), у Гризеллы были козы…