Танец с драконами - Страница 6


К оглавлению

6

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

— Это был зверь, а не я, — сипло прошептал он. — Этим даром наградили меня вы.

Боги не ответили. Его дыхание повисало в воздухе бледными туманными облачками, и он чувствовал, как на бороде намерзает лед. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.

Ему снился старый сон: лачуга у моря, три скулящих собаки, женские слёзы.

«Желвак. Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня».

Комок родился на месяц раньше, чем следовало, и он был таким хворым, что никто не думал, что он выживет. Мать не давала ему имени почти до четырёх лет, а потом было уже слишком поздно. Вся деревня называла его Комком — так его прозвала сестра Миха, когда он ещё находился в материнской утробе. Прозвище Желваку тоже дала Миха, но младший брат Комка родился в срок, был большим, красным, крикливым, и жадно сосал материнскую грудь. Она собиралась назвать его в честь отца.

«Но Желвак умер. Он умер, когда ему было два года, а мне шесть — за три дня до его именин».

— Твой младший сын сейчас с богами, — сказала его рыдающей матери лесная ведьма. — Он никогда больше не будет болеть, не будет голодать, не будет плакать. Боги забрали его назад в землю, в деревья. Боги — это всё, что окружает нас, они в камнях и ручьях, в птицах и зверях. Теперь твой Желвак с ними. Он будет миром и всем, что есть в нем.

Слова старухи резанули Комка как ножом.

«Желвак видит меня. Он за мной наблюдает, он знает».

Комок не мог от него спрятаться, не мог укрыться за материнской юбкой или сбежать с собаками от отцовского гнева.

«Собаки. Хвостик, Нюхач, Рычун. Хорошие были псы. Мои друзья».

Когда отец увидел, как собаки обнюхивают тельце Желвака, он понятия не имел, какая именно из них это сделала, так что зарубил топором всех троих. Его руки тряслись так сильно, что Нюхач замолк только после второго удара, а Рычун только после четвёртого. В воздухе повис запах крови, и было страшно слышать скулёж умирающих псов, но Хвостик все-таки прибежал на зов отца. Он был самым старшим из псов, и выучка одолела страх. Когда Комок надел его шкуру, было слишком поздно.

«Нет, отец, пожалуйста», — пытался он сказать, но собаки не умеют говорить по-человечески, так что он лишь жалобно заскулил. Топор расколол череп старого пса, и мальчик в лачуге завопил от боли. Так они и узнали, кто он. Два дня спустя отец потащил Комка в лес. Он прихватил с собой топор, поэтому Комок решил, что отец зарубит его, как зарубил собак. Вместо этого отец отдал его Хаггону.

Варамир проснулся неожиданно, резко, дрожа всем телом.

— Проснись, — надрывался голос у него над ухом, — подымайся, надо идти. Там их сотни.

Снег прикрыл его точно плотным белым одеялом. Как холодно. Когда он попытался пошевелиться, то понял, что рука примерзла к земле. Когда он оторвал ее, часть кожи осталась под снегом.

— Вставай, — снова закричала женщина, — они идут.

Репейница вернулась за ним. Она держала его за плечи и трясла, что-то крича ему в лицо. Варамир ощущал её дыхание, чувствовал его теплоту — когда его собственный зад отнялся от холода. «Сейчас, — подумал он, — сделай это сейчас или умри».

Он собрал все оставшиеся в нем силы, отринул тело и ринулся внутрь женщины.

Репейница выгнулась дугой и закричала.

«Мерзость».

Кто это сказал — она? Он сам? Хаггон? Он не знал. Когда её пальцы разжались, его старое тело рухнуло обратно в сугроб. Копьеносица завизжала, яростно извиваясь на месте. Его сумеречный кот в свое время дико сопротивлялся ему, и белая медведица на какое-то время почти обезумела, кусая древесные стволы, камни и просто воздух — но это было хуже.

— Убирайся, убирайся! — кричал его собственный рот. Её тело пошатнулось, упало, встало снова, размахивая руками, её ноги дергались так и эдак, точно в каком-то нелепом танце: его и её души боролись за тело. Она заглотила немного морозного воздуха, и краткий миг Варамир праздновал победу, наслаждаясь вкусом воздуха и силой молодого тела — пока её зубы не сжались и его рот не наполнился кровью. Она подняла свои руки к его лицу; он старался опустить их, но они не слушались, и Репейница вцепилась ногтями ему в глаза.

«Мерзость», — вспомнил он, утопая в крови, боли и безумии. Когда он попытался закричать, она выплюнула их общий язык.

Белый свет перевернулся и пропал. На мгновение ему казалось, что он в чардреве — смотрит наружу резными красными глазами, как жалко корчится на земле умирающий мужчина и пляшет под луной безумная женщина, слепая и окровавленная, роняя алые слезы и разрывая на себе одежду. Потом оба исчезли, и он взлетел, и растаял. Его душу унесло каким-то холодным ветром. Он был снегом и облаками, он был воробьём, белкой, дубом. Филин, охотясь за зайцем, беззвучно пролетел между его деревьями. Варамир был внутри филина, внутри зайца, внутри деревьев. Глубоко под замерзшей землей рылись слепые черви, и он был внутри них. «Я — лес, и все, что в нем обитает», — думал он, ликуя. Каркая, в воздух поднялась сотня воронов — они чувствовали, как он проходит сквозь них. Огромный лось затрубил, растревожив детей у него на спине. Спящий лютоволк поднял голову и зарычал в темноту. Прежде чем их сердца затрепетали вновь, он их покинул в поисках своих волков: Одноглазого, Хитрюги, Охотника, в поисках стаи. Волки спасут, твердил он себе.

Это было его последней человеческой мыслью.

Истинная смерть пришла внезапно; его пробрал холод, точно его с головой окунули в ледяные воды замерзшего озера. Затем он понял, что бежит в залитых лунным светом снегах, и его сородичи бегут следом. Полмира закрыла тьма — «Одноглазый», — понял он. Он тявкнул, и Хитрюга с Охотником ответили.

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

6